Елена Катасонова - Бабий век — сорок лет
Пора будить Галю, жаль ее — спит калачиком, но пора. Или нет, надо сначала позвонить Свете. Даша звонит, понизив голос, обо всем договаривается — белый свитер будет передан на "Кропоткинской" — потом будит Галю и бежит на работу.
Зав встречает ее очередной какой-то мурой: чем-то он опять недоволен. Даша рассеянно слушает, монотонный голос Сергеича мешает вникнуть в куцый смысл его слов.
— Это не дело, Дарья Сергеевна…
Так, обычный запев, что там дальше?
— Персину в экспедицию пустить не могу, что, извините, за самоуправство?
— Сергей Сергеич, миленький! — Даша переполняется горячей к нему жалостью: вон он какой — некрасивый, всегда обиженный, дела не знает, и жить ему скучно. — Ей надо с нами, поймите!
В прошлый раз не решилась назвать причину, убеждала Сергеича, что поездка заставит Персину подтянуться. Теперь говорит о главном так просто, будто перед ней не Сергеич — слово "любовь" для него загадочно и темно, расшифровать его он не в силах, — а Света там или Женька.
— Она влюблена, Сергей Сергеич, понимаете?
Зав, онемев от неожиданности, смотрит на Дашу.
— Да, влюблена, а он едет как раз в экспедицию.
— Как это влюблена? В кого?
Изумленно раскрываются толстые губы, зав замирает с открытым ртом, подозрительно косится на Дашу. "Издевается, что ли? Известная ведь насмешница…" Но запал уже сбит, давний противник смотрит просительно, и этот противник — женщина, да еще, говорят, талантливая, да еще красивая, как-то раньше не замечал…
— Ну, подумаю. — Зав смущенно отводит взгляд. — Развели тут любимцев…
— Сергей Сергеич, спасибо! — сияет Даша. — Вот я всегда знала, что в душе вы добрый!
— Да ладно вам, Дарья Сергеевна, — неожиданно краснеет зав. — В два заседание кафедры.
— Буду, буду, — поет Даша и улыбается давнему недругу.
Что она с ним, в самом деле, сражается? Он, конечно, зануда, ну так его тем более жаль. Убогий, узенький образ жизни: кафедра, дом, он с женой — в гости, гости с женами — к нему с женой, иногда кино, каждый вечер как обязательная трудовая повинность телевизор — давно пора купить новый, цветной, — событие обсуждается, к нему готовятся, вся кафедра вынуждена зава выслушивать и давать советы. Такой же убогий и узенький образ мыслей: дорожает золото — надо купить кольцо, покрупнее и помассивнее, дорожают ковры — срочно достать еще один, жаль, некуда вешать, не класть же на пол! Но главное все-таки — телевизор, обещали достать самый лучший и даже без переплаты, потому что сын директора магазина как раз кончает школу и жаждет попасть в МГУ.
Ни о чем другом зав не может ни думать, ни говорить.
Так же на кафедре. Пора составлять расписание — Сергеич сидит и планирует — тяжко, неповоротливо, плохо, потом выбивает из АХО новый диван — бегает, интригует, волнуется, потом призывает к порядку Владимира Васильевича, известного факультетского эрудита: что это у него за диспуты со студентами?.. И так далее, и тому подобное.
Притащил недавно глянцевитый толстый журнал: "Дарья Сергеевна, хотите взглянуть? Из Парижа! Юбки-то носят опять выше колена!"
— Да ну их, ваши юбки, — отмахнулась Даша — занята была чем-то, и зав обиделся.
Нет, надо с ним помягче…
День проходит в блаженном сне. Унылый Васин, уставясь в пол, бубнит что-то невнятное и вдруг — наконец-то! — получает вожделенную тройку. Вылетев за дверь, Шепчет, испуганно округлив глаза: "Сда-а-ал… Во дает!" — и бежит в столовку: от страха перед грозной Дашей не завтракал. Зав, непривычно стыдясь мелкого своего коварства, сообщает, стараясь звучать уверенно, что со следующего месяца у Даши будут сдвоенные лекции. Сам знает, что не умеет составлять расписание, не может найти выход из положения, а тут заболела преподавательница, и надолго. Знает и потому напряженно смотрит поверх возмутительно красивой врагини и ждет отпора — сдвоенные лекции утомительны, — но Даша безмятежно кивает: "Хорошо, Сергей Сергеич". Ирина Васильевна, младший преподаватель, просит кого-нибудь поменяться с ней консультациями, и с ней охотно меняется Даша.
Все мелкое покинуло ее навсегда, все пустое отошло в сторону. Она всех любит, всем хочет добра. Пусть людям будет так же хорошо, как ей!
В четыре часа Даша запирается в пустой аудитории, снимает синюю кофту, натягивает на себя белый нарядный свитер. Его, как и многое, привез Женя откуда-то издалека, но Свете свитер давно стал узким, лежит без дела на дне гардероба.
— Бери, только он несчастливый, — печально сказала она, когда встретилась с Дашей у "Кропоткинской".
— Как у тебя, Светик? — виновато спросила Даша: стыдно рядом с ней такой быть счастливой.
Света равнодушно пожала плечами.
— Не знаю, приходит… На развод вроде не подает… Кладет на сервант деньги…
— А в школе?
— Нормально.
— Помнишь, ты хотела устроить дискуссию…
— Теперь не хочу.
— Интересно же, Света: разделишь класс на друзей и врагов Печорина.
— Да чего интересного?..
Света как спит: глаза без всякого выражения, постарела и похудела.
— Ладно, Даша, беги. Ты молодец, я за тебя рада. Стили свои дорабатываешь?
— Да, — смущенно признается Даша и тут же, торопливо: — Светик, давай выберемся куда-нибудь?
— Не хочется, — устало отзывается Света. — И зачем тебе со мной выбираться? Ты сейчас занята… Да не волнуйся ты за меня, мне уже все равно…
Как ее разбудить? Даже отчаянная борьба за Женю — и та была лучше, чем эта апатия…
И вот Даша сидит в несчастливом свитере и приводит себя в порядок. Рядом с ней на столе тушь, карандаш, пудра, помада и тени все, чтобы помочь женщине в ее вечном сражении с временем. Даша подводит глаза, и они кажутся больше и ярче, душистая пудра ласкает щеки. Даша внимательно смотрится в зеркало: то же лицо, но моложе, четче его черты… Потом идет на кафедру, садится, подперев ладонями голову, и ждет. Хочется позвонить домой: как там Галя? Даша уже соскучилась по ней и по маме, тревожно как-то, их жалко, перед ними, брошенными, виновато. Нет, все-таки она психопатка. Ну что тут особенного? Галя проведет вечер с бабушкой: сделает уроки, врежет маг — завопят оголтелые поп-группы, — наболтается с подружками по телефону, а там и спать… Все правильно, а все равно тревожно. Она, Даша, почти преступница.
Телефон звонит резко, и Даша вздрагивает.
— Дашенька, вы? Я звоню снизу, за углом ждет машина. Спускайтесь скорее…
Даша сует ноги в сапожки, тянет вверх длинную "молнию", бросает в матерчатую сумку туфли, хватает пальто с вешалки — длинный шарф волочится по полу — и вдруг опускается снова на стул. Она сидит как каменная, и вставать ей не хочется. Неужели она боится? Очень похоже. Лицо Андрея забылось, в памяти отдельные только черты, она не знает, о чем с ним говорить, она вообще ничего не знает. Все нежное куда-то делось, остались неуверенность, слабость, острое предчувствие неудачи, самый настоящий страх.
— А вот и я! — Большая фигура заслоняет дверной проем. — Еле уговорил вахтершу, чтоб пропустила.
Андрей подходит к Даше, вглядывается в лицо.
— Что с вами, Даша? Вам плохо?
Он садится перед нею на корточки, берет ее руки в свои. Темные глаза тревожны, лицо загорело еще сильней, седые волосы — как снег на весенней земле. Даша качает головой, но тревога в его глазах не исчезает, растет: "Надя всегда была слабенькой…"
— Нет, не плохо, честное слово, — говорит Даша.
Он тяжело роняет голову ей на колени, и Даша опускает на нее тонкую руку.
— Я просто волнуюсь, — беспомощно признается она.
— Не надо, Дашенька. Я был дураком тогда, в январе, столько об этом думал… Одичал я в своей берлоге, отвык от женщин, забыл вашу сложность. И самолюбие… Теперь вспомнил.
Он отрывается от Даши, встает, поднимает ее со стула, обнимает осторожно и крепко.
— Поехали лучше ужинать. Вы какой ресторан любите?
— Я их вообще не люблю.
— Ну тогда кафе — какое?
— Никакого не надо.
— Может быть, погуляем?
— Нет.
Андрей отстраняет ее от себя.
— Тогда… что же?
Он смотрит на нее почти испуганно, но Дашу его испуг не останавливает. Какие кафе, рестораны? Она без него больше не может.
— Поехали к вам, пить чай, — говорит она традиционно мужскую фразу.
Андрей неуверенно улыбается.
— Ух ты какая храбрая…
— Андрей, не надо, — чуть не плачет от волнения Даша. — Не надо смеяться!
— Я смеюсь над собой, дорогая моя! Решил, что теперь-то ошибки не сделаю…
Машина летит по весенней Москве. Вырвавшись на свободу, ныряет в сретенские горбатые переулки, катится ниже и ниже по сухому уже асфальту, мимо деревьев, тянущих к небу жаждущие тепла ветки. Взвизгнув тормозами, она замирает у высокого, узкого, как пенал, дома. Все, приехали.
